такого смешения алфавитов прямо-таки рябит в глазах [197]. Все рисунки Флоренского к указанному изданию (которые создавались тогда же, когда Шинкарев еще дописывал приложения к своей книге, и тоже расходились в самиздатских копиях) создают у читателя впечатление, что художник то ли слишком торопился, то ли не обладал достаточным мастерством, то ли был слегка навеселе, приступая к работе. Ну и что, что на голове у Моцарта поверх парика восемнадцатого века надета русская шапка-ушанка, как у «Митьков»? Подумаешь, что подпись «Моцарт был русским» смазалась. Кто не допустил бы оплошность-другую после пары стаканов?
Прочие иллюстрации из того же цикла укрепляют нас в предположении, что состояние опьянения, по мысли «Митьков», облегчает встречу Востока и Запада, способствует диалогу между культурами. Верхняя подпись к сцене из любимого советского фильма «Митьков» «Место встречи изменить нельзя» гласит: «Сцена из одного известного американского телефильма», — а нижняя уточняет: «Капитан Жеглов (Горбатому): — Мэйк май дэй!» [198] Популярная культура сама по себе подразумевает общность или даже универсальность материала; почему бы ей не исповедовать и социалистический по своей сути принцип упразднения частной собственности: все, что принадлежит мне, принадлежит и тебе. Алкоголь, этот великий уравнитель и катализатор свободного общения, способствует растворению, смешению медийных артефактов; кроме того, подобное слияние в корне различных составляющих, от культуры деклассированных элементов до культуры высокой, напоминает об идее соборности, выдвинутой в XIX веке славянофилами. В дискретном мире ленинградского андеграунда алкоголь служил «Митькам» центром притяжения, сплачивал группу изнутри.
Многие авторы, писавшие о «Митьках» Шинкарева, рассматривают эту книгу как основополагающий текст, библию группы. Заслугу текста, благодаря которому на «Митьков» обратили внимание в ленинградском андеграунде, признает даже Шагин, настаивающий, что Шинкарев не столько создал, сколько описал «Митьков» как движение. Впрочем, алкоголизм и сопутствующее ему поведение — эксцентричные выходки, нарушение общественного порядка — стали важной гранью «митьковского» имиджа еще до выхода книги Шинкарева. В 1986 году, спустя лишь год после публикации первых четырех глав в самиздатском журнале «Красный щедринец», там же была напечатана сатирическая пьеса в четырех действиях искусствоведа Луки Кузнецова, посвященная «Митькам». Название пьесы — «Воистину оппаньки!» — является каламбуром, отсылающим к традиционному ответу на пасхальное приветствие («Христос воскресе! — Воистину воскресе!»), и, соответственно, отражает авторское понимание «митьковской» борьбы против культа чьей бы то ни было личности. Кузнецов свободно черпает из шинкаревского сочинения отдельные подробности об участниках группы, которые в его произведении навязчиво и претенциозно изъясняются цитатами из любимых фильмов, как бы предвосхищая характерную для хип-хопа практику микширования семплов. В главе 2 настоящей книги уже говорилось, что «Воистину оппаньки!» представляет собой короткую пьесу в четырех актах, в которой действуют Шагин, Флоренский, Шинкарев, Филиппов и сам Кузнецов (в то время живший в Ленинграде), а также пять разных «Оленек» Флоренских. Постмодернистский коллаж из реплик «рядовых» членов группы выступает любопытным контрапунктом к чрезвычайно ученой речи Шинкарева. В своей сатире Кузнецов изображает триумф «Митьков», вкладывая в уста Шагина слова: «Нас много на каждом километре! Здесь и по всему миру!» Под конец пьесы шумный спор перерастает в безудержное пьяное крещендо. Шинкарев декламирует реплики серьезной жены железнодорожника из советского телесериала «Адъютант его превосходительства», а Шагин в отчаянии падает на диван, осознав, что выпил все пиво, что было в доме: «На лице Шагина отражается изумление, переходящее в скорбь». Последнее слово в пьесе остается за Шагиным. Когда колонна «сестренок, девчоночек и братков» удаляется под звуки «митьковского» марша, Шагин сетует, что растолстел: «Коротка кольчужка… Дык…» [199].
Распитие пива — мирное занятие, которое ассоциируется с идеями пацифизма и доброжелательным общением, — отсылает к подлинным реалиям эпохи. В эпоху горбачевского сухого закона пиво заменило многим россиянам водку, достать которую было гораздо труднее. Кроме того, в российской культуре потребления алкоголя пиво и водка имеют разные ассоциации. Как видно, разные виды опьянения друг другу не тождественны: каждому из них присуща своя особая поэтика, даже духовный смысл. Рисунок Флоренского, помещенный на обложке издания шинкаревской книги 1990 года, свидетельствует о любви «Митьков» к любым спиртным напиткам, а также запечатлевает попытку художников приспособиться к новым ограничениям конца советской эпохи: один из участников группы отпивает из пивной банки, а другой пьет из бутылки то ли водку, то ли вино. В остроумной книге публициста Александра Левинтова «Выпивка и пьянка», посвященной культуре употребления алкоголя в России и на Украине после окончания Второй мировой войны, водка сравнивается с вероломной возлюбленной; это «некоторое универсальное средство любви и дружбы, неумолимо приводящее к импотенции, злобе, дракам и войнам». Уж лучше, по мнению автора, «налегать на пиво и вино, так оно спокойней в мире будет». В конце концов, вино — это «лежачий напиток, напиток любви», а «в пиве полно женских гормонов, миролюбивых, но, к сожалению, располагающих к полноте и тучности» [200].
Безусловно, сокращение производства и продажи крепких спиртных напитков в 1985–1987 годах коренным образом отразилось на жизни всей страны. За указанный период общий уровень мужской смертности снизился на 12, а женской — на 7 %. Мужская смертность вследствие очевидных «причин, связанных с алкоголем» уменьшилась на 56 %. Одновременно с этим употребление спиртосодержащих напитков снизилось с 14,2 (1984) до 10,7 (1987) литров чистого спирта на душу населения [201]. В связи с этим не удивителен рост популярности пива как относительно приемлемого и здорового алкогольного напитка, допускаемого государством в качестве своеобразного «предохранительного клапана» в условиях якобы строгого сухого закона. Тот факт, что в России производство высококачественного пива исторически ассоциируется скорее с Петербургом, чем с Москвой, укрепляет имидж «Митьков» как носителей узнаваемой локальной идентичности на фоне начинающегося национального коллапса [202]. Однако государственную регуляцию алкогольного рынка в конце 1980-х годов также можно интерпретировать в фуколдианском смысле — как инструмент социального контроля. Ряд экспертов по вопросам пьянства в России называют такую динамику «алкоголизацией» российского общества. Петербургский социолог Иосиф Гурвич отмечает, что начиная с середины XVII века, когда государство установило контроль над питейными заведениями, и до настоящего времени российская власть придерживается некоего «идеала алкоголя», суть которого заключается в хитроумной регуляции доступа к спиртному: на протяжении большей части царской эпохи и всего советского периода продажа алкоголя оставалась государственным делом. В интервью автору настоящей книги Гурвич объяснил, что «для людей [употребление алкоголя было] весело; для правительства — выгодно»; для власти же «самое главное соображение было выступать против народной самодеятельности» [203].
В творчестве «Митьков» вызванная чрезмерным употреблением спиртного полнота прочно ассоциируется с добродушием и миролюбием. Возможно, этот неожиданный образ явился реакцией на характерные для русской
